РОССИЙСКАЯ ЦИВИЛИЗАЦИЯ:
ЛОЖНАЯ ИЛИ ПОДЛИННАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ?

Расторгуев Валерий Николаевич,
док. филос. н., проф., и.о. заведующего кафедрой
теоретической политологии МГУ

Цивилизация – «понятие с размытыми краями», значение которого обычно устанавливается (реконструируется) исключительно в контексте авторской речи иди дискурса, когда можно судить об уровне общей эрудированности автора или авторов, об их методологических предпочтениях и политических установках, а также о степени погруженности в философскую, историческую, богословскую или политологическую проблематику, и, что особенно важно, о мотивации.

Дело в том, что понятие «цивилизация» позволяет одновременно манипулировать многими смыслами, свободно комбинируя и «накладывая» их по своему усмотрению. К примеру, говоря о какой-то конкретной цивилизации, например, о восточно-христианской и (либо) российской, можно иметь в виду множество смыслов, что, к слову, позволяет: а) полностью отождествить две этих цивилизации (самая распространенная трактовка, базирующаяся на принципе признания исключительной роли Православия как основной культурообразующей конфессии) или отказать им в праве на существование (радикальные цивилизаторские версии, основанные на религиозной или культурной нетерпимости); б) развести их в рамках специально созданной общей типологии (к примеру, по принципу наличия или отсутствия доминирующего конфессионального признака); в) обосновать правомерность лишь одного названия и подхода и т.п.

При этом под «цивилизацией понимают:

• особый тип или путь культурно-исторического развития (различные философско-политологические и исторические теории множественных или конкурирующих цивилизаций);
  

• этап, историческую ступень или веху на условно намеченной линии политического восхождения и государственного строительства, что должно свидетельствовать о зрелости и завершенности некоей политической системы, модели, устройства (такая интерпретация широко используется в целях культурной легитимации политических режимов или позиционирования их основателей, лидеров и адептов);
  

• образчик и свидетельство высшего избранничества какого-либо отдельного народа или народов и их высокого служения (мессианские версии, многие из которых призваны легитимировать изоляционизм или, напротив, цивилизаторскую экспансию);
  

• признание наличия цивилизованности как внешнего показателя приобщенности доморощенной культуры к некоей «высшей» культуре цивилизаторов – цивилизации-образцу (евроцентризм и «европейничание», глобалистские варианты «культурной» экспансии);
  

• источник неустранимой разобщенности народов, если и объединяющихся, то исключительно в целях общего противостояния внешней угрозе, исходящей от вечно чуждого цивилизационного мира. Эта интерпретация сводит концептуальную схему множественности цивилизаций к стратегии выживания в условиях постоянного исторического риска, который становится чрезвычайным при ослаблении традиционных способов правления, основанных или на идолопочитании и «доктринопоклонении», или на искусстве «внешнего управления чужими конфликтами» (принцип «разделяй и властвуй» с переводом социальных или культурных рисков в ранг политических).

Заметим, что все эти и многие другие, не названные здесь смыслы, обычно комбинируются в самых разных вариациях, что часто остается не замеченным даже в тех случаях, когда речь идет о политических соглашениях или декларациях.

Думается, что именно в этой размытости, полисемантизме и многовариантности скрыта особая привлекательность понятия, позволяющая при помощи смысловых оттенков или затушевывать суть вопроса, или создавать объемное видение предмета – мира множества самоценных цивилизаций, в каждой из которых просматривается общее цивилизационное начало. По этой причине «цивилизационный подход» достаточно широко распространен, а само понятие давно вошло в узус многих языков и уже более двух столетий служит своеобразной универсальной «семантической биркой», принятой в мировом научном сообществе для обозначения феномена надэтнического, наднационального и более того – метаисторического единства. Природа этого единства до сего времени по-разному осмысливается и объясняется в языках и культурах народов мира, но в большинстве случаев ее интерпретации основаны на признании неких высших ценностей и святынь, прежде всего, конфессиональных, представление о которых не укладывается в прокрустово ложе узких политических целей и геополитических проектов.

Такое толкование, как отмечалось, базируется на признании множественности цивилизаций (культурно-исторических типов), имеющих право на существование и развитие. Иерархия ценностей, характерная для осознания цивилизационной принадлежности, в определенной степени служит этому политическому идеалу, восходящему к концепции Н.Я.Данилевского, поскольку позволяет сохранить преемственность культур и неизменную, т.е. подлинную идентичность. Важно заметить, что хотя «подлинность идентичности» определяется, конечно, весьма условно, однако само стремление обнаружить ее позволяет, как минимум, распознать проявления измененного сознания. К подобным проявлениям следует отнести, прежде всего, преходящие и ложные формы самоидентификации, будь то конструирование новых наций «под политический проект» с подготовкой и экспортом «демократических этнореволюций» или канувшее в Лету строительство идеологически несовместимых мировых лагерей.

Цивилизационная идентичность, будучи усвоена массовым сознанием, низводит преходящие формы идентификации в разряд ложных форм мысли, но это происходит только в том случае, когда они претендуют на статус трансвременных и высших ценностей, что почти всегда связано с внецивилизационными и внекультурными целями, например, с политической конъюнктурой и групповыми интересами. Таким образом, идея цивилизационного родства (и, соответственно, цивилизационного отличия) востребована в эпоху глобализации в значительно большей степени, чем традиционная для двадцатого столетия идеологическая зависимость, основанная на использовании так называемых доктринальных технологий (внедрение в сознание масс политических доктрин, специально адаптированных для этой цели).

Вместе с тем представление о своей цивилизации (например, о восточно-христианской, а тем более о собственно российской цивилизации) служит инструментом явной или скрытой, осознанной или стихийно осуществляемой индоктринации, направленной не столько на отдельную личность, этническую группу или нацию, сколько на глобальный социум. Индоктринация подобного рода имеет ряд достойных уважения и вполне оправданных целей:

- во-первых, она может быть направлена на консолидацию родственных в культурно-конфессиональном отношении народов перед лицом новых вызовов времени (один из них – установление внешнего управления над странами-клиентами, навязывание экономического, военного и культурного цивилизационного господства, т.е. цивилизаторство в его самой грубой и опасной форме, осуществляемое методами «горячей» или «холодной» войны, доктринального разоружения «цивилизационного противника» и пр.);

- во-вторых, индоктринация, осуществляемая в интересах сохранения цивилизационной идентичности, предполагает определенную унификацию сознания (отказ от множественных стандартов) по отношению ко всем, кто видит себя в качестве полноправного наследника общечеловеческой истории, в которой должно быть определено достойное место для культуры каждого народа, принадлежащего к какой-либо мировой культурообразующей конфессии;

- в-третьих, целью цивилизационной индоктринации является формирование или коррекция исторического самообраза народов в сознании граждан, соотечественников и иноземцев.

Понятие о цивилизационной принадлежности – способ индивидуальной и коллективной самоидентификации, который именно сегодня становится универсальным и все более высокотехнологичным, хотя восходит к одной из наиболее известных и продуктивных концептуальных схем о цивилизационной многомерности человечества (общечеловеческое развитие с учетом культурного многообразия) и цивилизационной многомирности (равноправие культурно-исторических типов). Эффективность данного способа в значительной степени объясняется тем, что, с одной стороны, он основывается на вполне достоверном знании (в отличие от способов самоидентификации, полностью основанных на доктринально-идеологическом воздействии на массовое сознание) и, с другой стороны, в действительности не ограничивает политиков и политтехнологов в выборе технологий индоктринации. Кроме того, цивилизационная самоидентификация не только проясняет, но и затуманивает суть многих явлений. Причин тому достаточно много, но остановимся на двух основных.

Во-первых, поиск культурной, этнокультурной, конфессиональной и тем более цивилизационной самоидентификации, хотя и является внутренним делом человека или социума и относится к сфере сокровенного мира (что может быть более сокровенным, чем самооценка и самообраз, ценностные ориентиры и вера?), в действительности почти полностью направляется, контролируется и корректируется извне, попадая в зону политических интересов, а, следовательно, целенаправленного стратегического планирования и управления. Таким образом, почти все способы и модели самоидентификации представляют собой или явные, или скрытые технологии манипулирования сознанием, подсознанием, волей. Да и само понятие самоидентификации явно не стало убщеупотребимым в народном лексиконе, а если и воспринимается как относительно узнаваемое, то благодаря целенаправленной деятельности СМИ.

От кого же исходит повышенный интерес к этой проблематике? Ответ очевиден: многие политики, причастные к выработке политических стратегий, а также политтехнологи, обеспечивающие информационно-аналитическое обслуживание реальной политики, утверждают, что главная проблема современной России – это ее цивилизационная самоидентификация. Столь единодушная позиция – повод задуматься о размытой границе межу самоидентификацией и принудительной идентификацией. Совпадение взглядов свидетельствует о готовности предложить или, точнее, навязать российскому государству и обществу определенный политический курс и систему геополитических ориентиров. Само это стремление не должно оцениваться только позитивно или негативно, поскольку, с одной стороны, трудно просчитать отдаленные последствия такого шага, предопределяющего выбор сверхдолгосрочной стратегии, но, с другой стороны, наличие даже заведомо ошибочной или неадекватной общенациональной стратегии представляет меньшую опасность, чем ее полное отсутствие.

Во-вторых, когда мы говорим о цивилизационной самоидентификации, то невольно попадаем в языковую ловушку, поскольку акцентируем внимание на первом слоге «само», забывая, что в действительности доминируют два типа самоидентификации – добровольно-принудительная и принудительно-добровольная (дело в акценте, но не в сути). И хотя чаще всего под самоидентификацией имеется в виду само-определение, само-отожествление и прочие формы само-проявления и само-реализации, она представляет собой прямо противоположное действие – отождествление себя с другим. В этом заключен ее смысловой стержень, что предполагает и само-переоценку, и само-ограничение, и даже реконструкцию само-образа вплоть до само-отрицания. Такие самообразы, как «мы – либералы» и «мы – консерваторы» или «Россия для русских» и «Россия – либеральная империя» (идеологемы на совести их творцов) ограничивают возможность выбора, загоняют страну в тупик. Единожды сделанный выбор – оборотная сторона отсутствия выбора…